Евгений Замятин Апрель скачать книгу без регистрации полностью (целиком) в формате fb2, epub или читать онлайн бесплатно на ПК, IOS, Android. Апрель - бесплатно полную версию книги (целиком). Жанр: Короткие истории. Замятин Евгений онлайн или бесплатно скачивайте торрент. Приятного прослушивания. Замятин Евгений Иванович. Современная проза, Проза, Русская классическая проза, Рассказ. Евгений Замятин. Апрель. На улице солнце.
Исследовательская работа «Особенности поэтики рассказа Е.И. Замятина «Апрель»»
Евгений Замятин Апрель скачать книгу без регистрации полностью (целиком) в формате fb2, epub или читать онлайн бесплатно на ПК, IOS, Android. Сказка Евгений Замятин: Произведения. 1У Колумбов землишка была в Рязанской губернии, десятин там сто-полтораста — жили не горазд богато. Евгений Замятин "Апрель". play Слушать эпизод • 00:24:20.
Евгений Замятин. Апрель. аудиокнига.
Россия Евгений Иванович Замятин Апрель текст Читать полностью бесплатно онлайн. Замятин апрель краткое содержание | Образовательные документы для учителей, воспитателей, учеников и родителей. Апрель «Апрель» — рассказ талантливого русского писателя и публициста Евгения Ивановича Замятина (1884 — 1937).***.
Читать онлайн «Апрель»
In such weather, the afternoon personal hour is used for an additional walk. The numbers walked in even ranks, four abreast, ecstatically stepping in time to the music-hundreds, thousands of numbers, in pale blue unifs[1], with golden badges on their breasts, bearing the State Number of each man and woman. And I—the four of us—but one of the innumerable waves in this mighty stream. Blessedly blue sky, tiny baby suns in every badge, faces unshadowed by the insanity of thoughts… Rays. Do you understand that? Everything made of some single, radiant, smiling substance. And I felt: it was not the generations before me, but I—yes, I—who had conquered the old God and the old life. It was I who had created all this. And I was like a tower, I dared not move an elbow lest walls, cupolas, machines tumble in fragments about me. I remembered evidently an association by contrast —I suddenly remembered a picture I had seen in a museum: one of their avenues, out of the twentieth century, dazzlingly motley, a teeming crush of people, wheels, animals, posters, trees, colors, birds… And they say this had really existed—could exist.
It seemed so incredible, so preposterous that I could not contain myself and burst out laughing. And immediately, there was an echo—laughter— on my right. I turned: a flash of white—extraordinarily white and sharp teeth, an unfamiliar female face. It seems to me you are sure that even I was created by you, and by no one else. But in the eyes, or in the eyebrows—I could not tell—there was a certain strange, irritating X, which I could not capture, could not define in figures.
Нагнулся к Насте.
Повторенный эхом - нежный, чуть слышный звук. Настя ни чуточки даже не осердилась. Ну, хотела же, правда - хотела, и увернуться тоже хотела, а вышло: не увернулась, а может быть, даже... Глаза Настя на минуточку малую закрыла, под ногами качнулось. Да, наверное, знаете, видели - вихорьки такие в апреле на улицах бывают: маленький, прозрачный закружился, и уж глядь - оторвался от земли - и к небу. Вот и Настя теперь летит так и не знает: где, когда, что...
Глаза открыла - очень плохо все видно. И не понять: куда Коля девался и откуда взялась - стоит Алексевна перед Настей. Что же это, с кавалерами-то уж на улице стала теперь целоваться? Вот оно ка-ак? А сама все ближе подвигается, и видать уж волосы на подбородке у Алексевны - на бородавках - трясутся от радости. Вот погоди: вот мамаше просвирочку заздравную отнесу, я ее - про дочку-то ее обрадую...
Что - говорить? Что толку просить? Старую девку-то эту? Да разве ее упросишь? В гимназии забудется все на минуту, закружится, пропадет в веселом весеннем шуме. Такое ведь за окном солнце.
И вдруг - бледнее день, и клонится, вянет Настина голова. Об этом - будут вслух? Но домой нельзя еще идти: дождь. Столпились все внизу, в раздевальной, открыли окно в сад. Там - зеленое притихло все, испугалось: а ну-ка вдруг конец веселому маю, солнцу - конец? А Настя - о своем: "Как все быстро это вышло и просто.
Должно быть, все ужасное - просто". Вдруг как запрыгают светлые капли, как засверкают. То-то потеха! Набросились на зеленое, шумят, шебаршат: буйную какую-то школу ребятенок выпустили на перемену - и они подняли веселый содом. И опять смотрит солнце - еще яснее: умылось. Апрельские слезы - недолги.
В передней - противные Алексевны калоши глубоченные и шугайка висит, рыжая. Мать вышла Насте навстречу - с низким поклоном: - Пожа-алуй, дочка дорогая, пожалуй, любезная! И начинается. Все, до последнего - и как же ее стыд не зазрит! Настя к стене прислонилась, руки - за спину. А Коля - говорил, что не верит уже и что надо выйти из детских рамок.
Нет, Господи, нет, помоги! Сознается, глаза еще пялит, а? Да если ты с этих пор... Что же из тебя выйдет-то? Господи-батюшки, наградил ты меня! Алексевна главой покивает, вздыхает, гладит бархатный свой ридикюлец: о-хо-хо-хо!
А этого, героя твоего - я его юбошничать отучу-у,- мать стучит мослаком по столу,- я его отучу-у! Нынче же вечером вот поеду - и директору реальному все расскажу. Попрут - так ему и надо: не юбошничай. Нет, вот оно когда - ужасное-то... Очень тихо Настя сказала: - Хорошо. Если ты, правда - директору, то я знаю, что сделаю...
Что же: только посильней перевеситься за окно - и вся недолга. Небось тогда мать пожалеет, да уж... Она ж еще смеет грозить? Пошла си-ю мину-ту в мою комнату, и чтоб шагу не смела. Ну, не-ет, чтоб не удрала... Да ты, никак, Алексевнушка, уж уходишь?
Ну, прощай, прощай, спасибо. В воскресенье-то, обедать, гляди, не забудь. Чтобы не удрала дрянь-девчонка, отобрала мать у Насти чулки-башмаки и в комод их приперла. Одна осталась, села Настя на кровать, согнулась, тоненькая, в три погибели, спрятала слезы в подушку. Если правда - директору, так ведь это же... Ну, его хоть, по крайней мере, так - босого - не запрут.
Вот ведь, не зря он говорил о неравноправии девочек с мужчинами... Вот, отсутствие демократического строя, неравноправие - вот теперь и сиди без чулок, позорно". Почему так обернулось - неизвестно, но только самое сейчас горькое Насте: без чулок, босиком.
И тогда… Перевертывает Настя страницу. А что, бишь, это было — о чем на той-то? Как будто и не читала. Только всего и вспоминается: внизу страницы, в уголку, треугольник нарисован, в треугольнике — глаза и рот, и приделаны удивительные усы. Мать сидит тут же в кресле, с закрытыми глазами. Вот вынула синий флакон, нюхает, морщится. Так тебе и надо, так и надо!
Это за то, что…» И вдруг роняет Настя книгу — снизу звонко кличет голос: — Настя, вы тут, а? Идите — в крокет играть. Слышит Настя — бьет сердце в набат. Не шевельнется. Ну, чего, в самом деле, не притворятесь, я же видал вас в окне. Колыхнул занавеску ветер вечерний. Нет, нет, не надо туда, не глядеть… Ухватилась Настя в книге за чужое, колючее какое-то, слово. Верцингеторикс, Верцингеторикс. Десять, двадцать, сорок Верцингеториксов. А снизу: — Вы даже говорить не хотите?
Ну, я в последний раз… «Коля, милый, да хочу же. Коля, хочу! И опять: Верцингеторикс, Верцингеторикс, Верцингеторикс. Еще минуту — еще минуту глядит Коля снизу в окно. А-а… Она молчит? Значит, все это и что утром нынче было, все — фикция? Ну, хорошо же, ну хорошо! Хохочет Коля нарочно громко и идет к красному колу, к Варюше. Очень уж курбастенькая она, Варюша,— тумбочка, правда. Все равно, пусть.
Не вечно же быть врагами. Да и кроме того, от ненависти ведь один только шаг до… Заливается на верхах курбастенькая Варюша, смеется Коля. Все — слышно — все до капельки слышно наверху. Все кончено, все». Солнце ушло. Небо — пустое, конца нет пустоте. Темно веет ветер закатный. Перед уходом — мать зажгла лампу: кончен день. Но не радует Настю и материн уход: ведь кончен же апрельский светлый день, кончен! И страшнее всего: сейчас велит лошадь запречь, поедет мать к директору реальному… Ну как же теперь, как?
Никого на дворе. В потухающее небо врезана черная, голая еще ветка. И такая печаль от ветки этой, что хочется Насте… Но справа из-за угла — веселый визг. Да, это она, курбастая, а за нею… А за нею — вдогонку — Коля. Ой, зачем же он, зачем он? Догнал, ухватил — и туда, под темный навес — и… Под навесом темно. Чуть-чуть вот нажмет еще Настя зубы — и кажется, хрупнут, и рот будет полон жемчужных крох. Глянула Настя вниз. Так близко белеют плиты. Страшно, в-в-в… И жаль.
Или ясной весны? Все равно. Это надо. Ну, подождать, пока стемнеет. И еще сказать сначала ему, предупредить, что мать… И тихим, сломленным голосом Настя зовет: — Коля! Не сразу, нарочно-лениво, подходит он к окну. Ах, вы, Настя?
Замятина «Апрель» имеет свои жанровые и стилистические особенности. Цель: выявить особенности поэтики произведения, воссоздающие авторский замысел. Результаты Проза Е. Замятина отличается минимализмом средств художественной выразительности, что обеспечивает экономию энергии слова и помогает автору добиваться сюжетной напряжённости и ясности художественного смысла. Элементы поэтики становятся основой строения сюжета, придают особую выразительность и запоминаемость. Важной чертой поэтики произведений Е.
Евгений Замятин. Апрель. аудиокнига.
Апрель [Евгений Иванович Замятин] «На улице солнце. Дорога просохла. Вьется апрельская легкая пыль. Евгений Замятин. Апрель. аудиокнига. Поиск. Смотреть позже. Евгений Замятин. Апрель. На улице солнце. Скачать или читать Апрель бесплатно и без регистрации. Онлайн-библиотека Пара Книг – широкий выбор литературы на любой вкус в формате fb2.
Евгений Замятин - Апрель
Я ни при чем, вы сами зачем затеяли… Духу набрал — и головой в воду — ух! Нагнулся к Насте. Повторенный эхом — нежный, чуть слышный звук. И… Настя ни чуточки даже не осердилась. Ну, хотела же, правда — хотела, и увернуться тоже хотела, а вышло: не увернулась, а может быть, даже… Глаза Настя на минуточку малую закрыла, под ногами качнулось. Да, наверное, знаете, видели — вихорьки такие в апреле на улицах бывают: маленький, прозрачный закружился, и уж глядь — оторвался от земли — и к небу. Вот и Настя теперь летит так и не знает: где, когда, что… Глаза открыла — очень плохо все видно. И не понять: куда Коля девался и откуда взялась — стоит Алексевна перед Настей. Что же это, с кавалерами-то уж на улице стала теперь целоваться? Вот оно ка-ак?
А сама все ближе подвигается, и видать уж волосы на подбородке у Алексевны — на бородавках — трясутся от радости. Вот погоди: вот мамаше просвирочку заздравную отнесу, я ее — про дочку-то ее обрадую… …Что — говорить? Что толку просить? Старую девку-то эту? Да разве ее упросишь? В гимназии забудется все на минуту, закружится, пропадет в веселом весеннем шуме. Такое ведь за окном солнце. И вдруг — бледнее день, и клонится, вянет Настина голова. Но домой нельзя еще идти: дождь.
Столпились все внизу, в раздевальной, открыли окно в сад. Там — зеленое притихло все, испугалось: а ну-ка вдруг конец веселому маю, солнцу — конец? А Настя — о своем: «Как все быстро это вышло и просто. Должно быть, все ужасное — просто». Вдруг как запрыгают светлые капли, как засверкают. То-то потеха! Набросились на зеленое, шумят, шебаршат: буйную какую-то школу ребятенок выпустили на перемену — и они подняли веселый содом. И опять смотрит солнце — еще яснее: умылось. Апрельские слезы — недолги.
В передней — противные Алексевны калоши глубоченные и шугайка висит, рыжая. Значит… Мать вышла Насте навстречу — с низким поклоном: — Пожа-алуй, дочка дорогая, пожалуй, любезная! И начинается. Все, до последнего — и как же ее стыд не зазрит! Настя к стене прислонилась, руки — за спину. Нет, Господи, нет, помоги! Сознается, глаза еще пялит, а? Да если ты с этих пор… Что же из тебя выйдет-то? Господи-батюшки, наградил ты меня!
Алексевна главой покивает, вздыхает, гладит бархатный свой ридикюлец: о-хо-хо-хо! Нынче же вечером вот поеду — и директору реальному все расскажу. Попрут — так ему и надо: не юбошничай. Нет, вот оно когда — ужасное-то… Очень тихо Настя сказала: — Хорошо. Если ты, правда — директору, то я знаю, что сделаю… Что же: только посильней перевеситься за окно — и вся недолга. Небось тогда мать пожалеет, да уж… — Каково? Она ж еще смеет грозить? Пошла си-ю мину-ту в мою комнату, и чтоб шагу не смела. Ну, не-ет, чтоб не удрала… Да ты, никак, Алексевнушка, уж уходишь?
Ну, прощай, прощай, спасибо. В воскресенье-то, обедать, гляди, не забудь. Одна осталась, села Настя на кровать, согнулась, тоненькая, в три погибели, спрятала слезы в подушку. Если правда — директору, так ведь это же… Ну, его хоть, по крайней мере, так — босого — не запрут. Вот ведь, не зря он говорил о неравноправии девочек с мужчинами… Вот, отсутствие демократического строя, неравноправие — вот теперь и сиди без чулок, позорно». Почему так обернулось — неизвестно, но только самое сейчас горькое Насте: без чулок, босиком. Ноги под платье запрятала, плачет и плачет, и конца-краю нет Настину горю… По белой занавеске ползет вверх любопытное солнце. Нашарило прогалок, пробралось внутрь. Золотым сиянием напитало розовое Настино ухо.
Колыхнул занавеску ветер вечерний. Нет, нет, не надо туда, не глядеть… Ухватилась Настя в книге за чужое, колючее какое-то, слово. Верцингеторикс, Верцингеторикс.
Десять, двадцать, сорок Верцингеториксов. А снизу: — Вы даже говорить не хотите? Ну, я в последний раз… «Коля, милый, да хочу же.
Коля, хочу! И опять: Верцингеторикс, Верцингеторикс, Верцингеторикс. Еще минуту — еще минуту глядит Коля снизу в окно.
А-а… Она молчит? Значит, все это и что утром нынче было, все — фикция? Ну, хорошо же, ну хорошо!
Хохочет Коля нарочно громко и идет к красному колу, к Варюше. Очень уж курбастенькая она, Варюша,— тумбочка, правда. Все равно, пусть.
Не вечно же быть врагами. Да и кроме того, от ненависти ведь один только шаг до… Заливается на верхах курбастенькая Варюша, смеется Коля. Все — слышно — все до капельки слышно наверху.
Все кончено, все». Солнце ушло. Небо — пустое, конца нет пустоте.
Темно веет ветер закатный. Перед уходом — мать зажгла лампу: кончен день. Но не радует Настю и материн уход: ведь кончен же апрельский светлый день, кончен!
И страшнее всего: сейчас велит лошадь запречь, поедет мать к директору реальному… Ну как же теперь, как? Никого на дворе. В потухающее небо врезана черная, голая еще ветка.
И такая печаль от ветки этой, что хочется Насте… Но справа из-за угла — веселый визг. Да, это она, курбастая, а за нею… А за нею — вдогонку — Коля. Ой, зачем же он, зачем он?
Догнал, ухватил — и туда, под темный навес — и… Под навесом темно. Чуть-чуть вот нажмет еще Настя зубы — и кажется, хрупнут, и рот будет полон жемчужных крох. Глянула Настя вниз.
Так близко белеют плиты. Страшно, в-в-в… И жаль. Или ясной весны?
Все равно. Это надо. Ну, подождать, пока стемнеет.
И еще сказать сначала ему, предупредить, что мать… И тихим, сломленным голосом Настя зовет: — Коля! Не сразу, нарочно-лениво, подходит он к окну. Ах, вы, Настя?
Я задержал вас, простите, мы… мы играем. Крепче держится Настя за подоконник. И теплится Настя: «Вот, услышит он сейчас: утро — и вспомнит, и все будет…» — Сегодняшнее утро?
Вот пустяки-то! Господи, это пустяки! Ни к какому, значит, не к директору, а кататься.
С мопсом-то — к директору? Настя задернула занавеску. Стыд-стыд — стыд!
И хуже всего, что мать — с мопсом… Но смиряет себя: теперь, как перед причастием, надо простить. И его тоже. Потом — подождать, пока совсем стемнеет… И стоя за занавеской — Настя шепчет: — Милый Коля, я тебя прощаю.
Так близко белеют плиты. Страшно, в-в-в. И жаль.
Или ясной весны? Все равно. Это надо.
Ну, подождать, пока стемнеет. И еще сказать сначала ему, предупредить, что мать. И тихим, сломленным голосом Настя зовет: - Коля!
Не сразу, нарочно-лениво, подходит он к окну. Ах, вы, Настя? Я задержал вас, простите, мы.
Крепче держится Настя за подоконник. Ведь мать сейчас поедет. Она хотела сказать вашему директору про сегодняшнее утро.
И теплится Настя: "Вот, услышит он сейчас: утро - и вспомнит, и все будет. Вот пустяки-то! Господи, это пустяки!
Ни к какому, значит, не к директору, а кататься. С мопсом-то - к директору? Настя задернула занавеску.
Стыд-стыд - стыд! И хуже всего, что мать - с мопсом. Но смиряет себя: теперь, как перед причастием, надо простить.
И его тоже. Потом - подождать, пока совсем стемнеет. И стоя за занавеской - Настя шепчет: - Милый Коля, я тебя прощаю.
Господи, помоги простить, помоги все простить! Драгоценная, прозрачная, спускается ночь за окном, тонкая, гнется, тонкая - без теней, без шепота листьев. Нежно-зеленая трава затуманивается грустью, чуть-чуть лиловеет.
Страшно деревьям шевельнуться: не поцарапать бы голою веткой прозрачное небо. В сумраке улицы где-то мальчишки кричат звонкими голосами, доигрывают в бабки на просохшей за день дорожке, приглядываются к чуть видным, белым на земле и звенят битками. На минуту замолкли - и совсем тихо, прозрачно.
И останавливаются на улице двое идущих под руку. Неведомо, кто они: в апрельскую ночь мало ли бродит околдованных? Останавливаются двое неведомых: сил нету дальше идти - так хорошо.
Смотрят на белые, далекой зарей чуть алеющие дома с раскрытыми окнами. Сил нет: садятся наземь, проводят по траве ненароком - и вот мокрые руки - в апрельской росе. Так хорошо приложить к горячим щекам.
Неясно и нежно зовет мальчика ночь. Выходит из дому,- там зажгли уж огни. Вдыхает отраву апрельских рос.
Минутку стоит так, пьянея. Протирает застланные странным туманом глаза, бежит к Настиному окну, спотыкается, протягивает вверх руки и зовет, ему кажется - один он и слышит: - Настя! Настя же!
Настя вздрагивает, поднимается с подушки. Вот, я стану на колени, хочешь? Я стал.
Только не молчи, не молчи. Ведь я тебя лю-люблю. А то, что я сделал.
Снова жить - бросилась Настя к окну. Хлынула теплая волна слез, затопила. А мне завтра попра.
И катятся между пальцев - катятся драгоценным жемчугом слезы, падают вниз. Вот, ведь я знаю, знаю же, если бы я был с тобой, ты бы простила, ведь я бы тебя, ведь я бы. Где-то сзади открыли окно, глядят и смеются.
Ну и пусть, ничего сейчас не стыдно, все для Коли - фикция, и не встанет он с белеющих каменных плит. Со слезами Настя мешает смех, вся нагибается из окна вниз, протягивает руки: - Милый мой. Нет, не достану, не могу тебя достать!
Секунду молчит. Увидела: наклонились сверху над ней неяркие, весенние звезды. Обрадовалась, вспомнила: - Коля, а ты знаешь?
Ведь я хотела за тебя броситься вниз, вот сюда. Теперь бы уж бросилась. Звезды, погляди.
Из открытого напротив окна - смеются. Ах, пусть смеются: они не понимают, большие, не могут, бедные, понять. На улице солнце.
А может, и так это — облако мимо летит, и никакой нету слезы, что, правда, за глупости такие! А больших — это, вот, да: больших Насте жалко, уж наверно не могут они понять, что за сласть — сидеть вот и на первую пыль глядеть. Настя, будь ее воля, день бы целехонек тут на окне просидела, да дела, нельзя: одеваться, в гимназию идти — книги — шляпа… А вчера он про шляпу сказал: — От вашей шляпы одни фикции болтаются: пора бы ее в печку.
И — шляпу под стол, золотую косу — через плечо, вниз по ступенькам, через две, через три. У ворот — липа, листьев нету еще, так только — дымка зеленая, повитая солнцем. А под липой — он стоит: чуть пробились усы, и любимое у него слово — фикция.
Потому что ни разу еще не объяснялся он, и как знать — может, сегодня-то вот и… А тут еще вчера пари это Настя ему проиграла — за то, что спросили, а двойки он все-таки не получил. Тут, прощаясь, Коля вспомнил случайно — совершенно случайно: — Ах, да, пари-то мое ведь? Держит Настину руку, не отпускает, покраснел весь, голос чужой стал, басовитый — со страху: — Я могу… потребовать.
Я ни при чем, вы сами зачем затеяли… Духу набрал — и головой в воду — ух! Повторенный эхом — нежный, чуть слышный звук. И… Настя ни чуточки даже не осердилась.
Ну, хотела же, правда — хотела, и увернуться тоже хотела, а вышло: не увернулась, а может быть, даже… Глаза Настя на минуточку малую закрыла, под ногами качнулось. Да, наверное, знаете, видели — вихорьки такие в апреле на улицах бывают: маленький, прозрачный закружился, и уж глядь — оторвался от земли — и к небу. Вот и Настя теперь летит так и не знает: где, когда, что… Глаза открыла — очень плохо все видно.
И не понять: куда Коля девался и откуда взялась — стоит Алексевна перед Настей. А сама все ближе подвигается, и видать уж волосы на подбородке у Алексевны — на бородавках — трясутся от радости. Вот погоди: вот мамаше просвирочку заздравную отнесу, я ее — про дочку-то ее обрадую… … Что — говорить?
И вдруг — бледнее день, и клонится, вянет Настина голова. Там — зеленое притихло все, испугалось: а ну-ка вдруг конец веселому маю, солнцу — конец?
Все, до последнего — и как же ее стыд не зазрит! Настя к стене прислонилась, руки — за спину. Нет, Господи, нет, помоги! Сознается, глаза еще пялит, а?
Да если ты с этих пор… Что же из тебя выйдет-то? Господи-батюшки, наградил ты меня! Алексевна главой покивает, вздыхает, гладит бархатный свой ридикюлец: о-хо-хо-хо! Нынче же вечером вот поеду — и директору реальному все расскажу. Попрут — так ему и надо: не юбошничай. Нет, вот оно когда — ужасное-то… Очень тихо Настя сказала: — Хорошо.
Если ты, правда — директору, то я знаю, что сделаю… Что же: только посильней перевеситься за окно — и вся недолга. Небось тогда мать пожалеет, да уж… — Каково? Она ж еще смеет грозить? Пошла си-ю мину-ту в мою комнату, и чтоб шагу не смела. Ну, не-ет, чтоб не удрала… Да ты, никак, Алексевнушка, уж уходишь? Ну, прощай, прощай, спасибо.
В воскресенье-то, обедать, гляди, не забудь. Одна осталась, села Настя на кровать, согнулась, тоненькая, в три погибели, спрятала слезы в подушку. Если правда — директору, так ведь это же… Ну, его хоть, по крайней мере, так — босого — не запрут. Вот ведь, не зря он говорил о неравноправии девочек с мужчинами… Вот, отсутствие демократического строя, неравноправие — вот теперь и сиди без чулок, позорно». Почему так обернулось — неизвестно, но только самое сейчас горькое Насте: без чулок, босиком. Ноги под платье запрятала, плачет и плачет, и конца-краю нет Настину горю… По белой занавеске ползет вверх любопытное солнце.
Нашарило прогалок, пробралось внутрь. Золотым сиянием напитало розовое Настино ухо. Слезло — рядом с золотом волос легло на подушке на мокрой, досуха выпило Настины слезы. Настя поглубже засунула руки под подушку: там очень хорошо, прохладно. Улеглась поудобней. Ах, если бы она была красавица, бледная — и глаза бы… Колю, впрочем, любила бы все так же.
А зато уж большим бы этим — уж им бы показа-а-ла! Глаза бы так вот сощурить: «Целовалась? Да, целовалась. Да, хочу вот — и буду, и все…» А потом бы уйти и жить с Колей. И с рабочими. И вот, вечером они собираются на заговор в нашей комнате.
Схватили ее за руки — и через все комнаты. Только лампу у папы не разбили бы в кабинете. Трах, готово! Ну, вот, ну, вот! Господи, ведь говорила же! Вот и сиди в теми.
Посадили, так и есть — посадили в гимназический подвал. Вот, ведь всегда боялась мимо ходить. И теперь так далеко — голоса сверху: — Настюша! Милая, няня, я тут, спаси же меня, я тут…» — Настюшенька-а! Да ты что же это? Наплакалась — да и заснула, милуша?
Милая няня — обнять бы: спасла от страшного сна. Но за нянькой — мать. Всю ужасную свою жизнь вспомнила Настя, от няньки отвернулась. Нянька на столик у кровати поставила тарелки: обед. Такое уж положенье — наказанным холодный обед. И не подумаю.
Катерина, уноси. Сокрушенно качая головой, нянька уносит тарелки обратно.
Евгений Замятин: Апрель
А какая уж тебе тут учеба, когда одно в голове: поедет мать - и скажет директору, поедет - и скажет. И тогда... Перевертывает Настя страницу. А что, бишь, это было - о чем на той-то? Как будто и не читала. Только всего и вспоминается: внизу страницы, в уголку, треугольник нарисован, в треугольнике - глаза и рот, и приделаны удивительные усы. Мать сидит тут же в кресле, с закрытыми глазами. Вот вынула синий флакон, нюхает, морщится. Так тебе и надо, так и надо! Это за то, что...
Идите - в крокет играть. Слышит Настя - бьет сердце в набат. Не шевельнется. Ну, чего, в самом деле, не притворятесь, я же видал вас в окне. Колыхнул занавеску ветер вечерний. Нет, нет, не надо туда, не глядеть... Ухватилась Настя в книге за чужое, колючее какое-то, слово. Верцингеторикс, Верцингеторикс. Десять, двадцать, сорок Верцингеториксов.
А снизу: - Вы даже говорить не хотите? Ну, я в последний раз... Коля, хочу! И опять: Верцингеторикс, Верцингеторикс, Верцингеторикс. Еще минуту - еще минуту глядит Коля снизу в окно. Она молчит? Значит, все это и что утром нынче было, все - фикция? Ну, хорошо же, ну хорошо! Хохочет Коля нарочно громко и идет к красному колу, к Варюше.
Очень уж курбастенькая она, Варюша,- тумбочка, правда. Все равно, пусть. Не вечно же быть врагами. Да и кроме того, от ненависти ведь один только шаг до... Заливается на верхах курбастенькая Варюша, смеется Коля. Все - слышно - все до капельки слышно наверху. Все кончено, все". Солнце ушло. Небо - пустое, конца нет пустоте.
Темно веет ветер закатный. Перед уходом - мать зажгла лампу: кончен день. Но не радует Настю и материн уход: ведь кончен же апрельский светлый день, кончен! И страшнее всего: сейчас велит лошадь запречь, поедет мать к директору реальному... Ну как же теперь, как? Никого на дворе. В потухающее небо врезана черная, голая еще ветка. И такая печаль от ветки этой, что хочется Насте... Но справа из-за угла - веселый визг.
Да, это она, курбастая, а за нею... А за нею - вдогонку - Коля. Ой, зачем же он, зачем он? Догнал, ухватил - и туда, под темный навес - и... Под навесом темно. Чуть-чуть вот нажмет еще Настя зубы - и кажется, хрупнут, и рот будет полон жемчужных крох. Глянула Настя вниз. Так близко белеют плиты. Страшно, в-в-в...
И жаль. Или ясной весны? Все равно. Это надо. Ну, подождать, пока стемнеет. И еще сказать сначала ему, предупредить, что мать... И тихим, сломленным голосом Настя зовет: - Коля! Не сразу, нарочно-лениво, подходит он к окну. Ах, вы, Настя?
И теперь так далеко — голоса сверху: — Настюша! Милая, няня, я тут, спаси же меня, я тут…» — Настюшенька-а! Да ты что же это? Наплакалась — да и заснула, милуша? Милая няня — обнять бы: спасла от страшного сна. Но за нянькой — мать. Всю ужасную свою жизнь вспомнила Настя, от няньки отвернулась. Нянька на столик у кровати поставила тарелки: обед.
Такое уж положенье — наказанным холодный обед. И не подумаю. Катерина, уноси. Сокрушенно качая головой, нянька уносит тарелки обратно. А есть — Насте хочется до того, что… Ну, хоть бы хлеба корочку! Настя кричит вдогонку: — Постой, постой-ка, вот что… — проглотила слюну, еле-еле одолела себя, но одолела. Я… да, вот что: принеси мне книги, нянька, в ремнях которые, ну, да — в передней. Ведь вот еще дело-то какое: вызвалась завтра Настя поправляться по истории, завтра последний день.
А какая уж тебе тут учеба, когда одно в голове: поедет мать — и скажет директору, поедет — и скажет. И тогда… Перевертывает Настя страницу. А что, бишь, это было — о чем на той-то? Как будто и не читала. Только всего и вспоминается: внизу страницы, в уголку, треугольник нарисован, в треугольнике — глаза и рот, и приделаны удивительные усы. Мать сидит тут же в кресле, с закрытыми глазами. Вот вынула синий флакон, нюхает, морщится. Так тебе и надо, так и надо!
Это за то, что…» И вдруг роняет Настя книгу — снизу звонко кличет голос: — Настя, вы тут, а? Идите — в крокет играть. Слышит Настя — бьет сердце в набат. Не шевельнется. Ну, чего, в самом деле, не притворятесь, я же видал вас в окне. Колыхнул занавеску ветер вечерний. Нет, нет, не надо туда, не глядеть… Ухватилась Настя в книге за чужое, колючее какое-то, слово. Верцингеторикс, Верцингеторикс.
Десять, двадцать, сорок Верцингеториксов. А снизу: — Вы даже говорить не хотите? Ну, я в последний раз… «Коля, милый, да хочу же. Коля, хочу! И опять: Верцингеторикс, Верцингеторикс, Верцингеторикс. Еще минуту — еще минуту глядит Коля снизу в окно. А-а… Она молчит? Значит, все это и что утром нынче было, все — фикция?
Ну, хорошо же, ну хорошо! Хохочет Коля нарочно громко и идет к красному колу, к Варюше. Очень уж курбастенькая она, Варюша, — тумбочка, правда. Все равно, пусть. Не вечно же быть врагами. Да и кроме того, от ненависти ведь один только шаг до… Заливается на верхах курбастенькая Варюша, смеется Коля. Все — слышно — все до капельки слышно наверху. Все кончено, все».
Солнце ушло. Небо — пустое, конца нет пустоте. Темно веет ветер закатный. Перед уходом — мать зажгла лампу: кончен день. Но не радует Настю и материн уход: ведь кончен же апрельский светлый день, кончен!
Оруэлла, «451 градус по Фаренгейту» Р. Брэдбери и др. По мнению знатока творчества Е. Замятина доктора филологии, профессора Елецкого университета Надежды Комлик, «даже в тех произведениях, проблематика которых, казалось бы, весьма далека от русской темы, проявляется генетическая связь художественной системы Замятина с традициями народной культуры, её этикой и эстетикой, миропониманием. И в романе «Мы», и в произведениях «английско-петербургского» циклов Замятин продолжает оставаться ярко выраженным национальным художником, видящим и изображающим «сторонний мир» «глазами своей национальной стихии».
Хохочет Коля нарочно громко и идет к красному колу, к Варюше. Очень уж курбастенькая она, Варюша,— тумбочка, правда. Все равно, пусть. Не вечно же быть врагами. Да и кроме того, от ненависти ведь один только шаг до… Заливается на верхах курбастенькая Варюша, смеется Коля. Все — слышно — все до капельки слышно наверху. Все кончено, все». Солнце ушло. Небо — пустое, конца нет пустоте. Темно веет ветер закатный. Перед уходом — мать зажгла лампу: кончен день. Но не радует Настю и материн уход: ведь кончен же апрельский светлый день, кончен! И страшнее всего: сейчас велит лошадь запречь, поедет мать к директору реальному… Ну как же теперь, как? Никого на дворе. В потухающее небо врезана черная, голая еще ветка. И такая печаль от ветки этой, что хочется Насте… Но справа из-за угла — веселый визг. Да, это она, курбастая, а за нею… А за нею — вдогонку — Коля. Ой, зачем же он, зачем он? Догнал, ухватил — и туда, под темный навес — и… Под навесом темно. Чуть-чуть вот нажмет еще Настя зубы — и кажется, хрупнут, и рот будет полон жемчужных крох. Глянула Настя вниз. Так близко белеют плиты. Страшно, в-в-в… И жаль. Или ясной весны? Все равно. Это надо. Ну, подождать, пока стемнеет. И еще сказать сначала ему, предупредить, что мать… И тихим, сломленным голосом Настя зовет: — Коля! Не сразу, нарочно-лениво, подходит он к окну. Ах, вы, Настя? Я задержал вас, простите, мы… мы играем. Крепче держится Настя за подоконник. И теплится Настя: «Вот, услышит он сейчас: утро — и вспомнит, и все будет…» — Сегодняшнее утро? Вот пустяки-то! Господи, это пустяки! Ни к какому, значит, не к директору, а кататься. С мопсом-то — к директору? Настя задернула занавеску. Стыд-стыд — стыд! И хуже всего, что мать — с мопсом… Но смиряет себя: теперь, как перед причастием, надо простить. И его тоже. Потом — подождать, пока совсем стемнеет… И стоя за занавеской — Настя шепчет: — Милый Коля, я тебя прощаю. Господи, помоги простить, помоги все простить! Драгоценная, прозрачная, спускается ночь за окном, тонкая, гнется, тонкая — без теней, без шепота листьев. Нежно-зеленая трава затуманивается грустью, чуть-чуть лиловеет. Страшно деревьям шевельнуться: не поцарапать бы голою веткой прозрачное небо. В сумраке улицы где-то мальчишки кричат звонкими голосами, доигрывают в бабки на просохшей за день дорожке, приглядываются к чуть видным, белым на земле и звенят битками. На минуту замолкли — и совсем тихо, прозрачно. И останавливаются на улице двое идущих под руку. Неведомо, кто они: в апрельскую ночь мало ли бродит околдованных? Останавливаются двое неведомых: сил нету дальше идти — так хорошо. Смотрят на белые, далекой зарей чуть алеющие дома с раскрытыми окнами. Сил нет: садятся наземь, проводят по траве ненароком — и вот мокрые руки — в апрельской росе. Так хорошо приложить к горячим щекам… Неясно и нежно зовет мальчика ночь.
Евгений Иванович Замятин - Апрель
У ворот — липа, листьев нету еще, так только — дымка зеленая, повитая солнцем. А под липой — он стоит: чуть пробились усы, и любимое у него слово — фикция. Каждый день стоит тут и ждет. И каждый день воробьенком бьется сердце у Насти. Потому что ни разу еще не объяснялся он, и как знать — может, сегодня-то вот и… А тут еще вчера пари это Настя ему проиграла — за то, что спросили, а двойки он все-таки не получил. Мало ли, что он теперь может потребовать? Настю провожал всегда Коля до старых городских, от зеленого мха корявых ворот. Тут, прощаясь, Коля вспомнил случайно — совершенно случайно: — Ах, да, пари-то мое ведь?
Во-от, чуть не забыл!
И — шляпу под стол, золотую косу — через плечо, вниз по ступенькам, через две, через три. У ворот — липа, листьев нету еще, так только — дымка зеленая, повитая солнцем. А под липой — он стоит: чуть пробились усы, и любимое у него слово — фикция. Каждый день стоит тут и ждет. И каждый день воробьенком бьется сердце у Насти.
А может, и так это — облако мимо летит, и никакой нету слезы, что, правда, за глупости такие!
А больших — это, вот, да: больших Насте жалко, уж наверно не могут они понять, что за сласть — сидеть вот и на первую пыль глядеть. Настя, будь ее воля, день бы целехонек тут на окне просидела, да дела, нельзя: одеваться, в гимназию идти — книги — шляпа… А вчера он про шляпу сказал: — От вашей шляпы одни фикции болтаются: пора бы ее в печку. А ну ее, правда! И — шляпу под стол, золотую косу — через плечо, вниз по ступенькам, через две, через три.
Только всего и вспоминается: внизу страницы, в уголку, треугольник нарисован, в треугольнике - глаза и рот, и приделаны удивительные усы. Мать сидит тут же в кресле, с закрытыми глазами. Вот вынула синий флакон, нюхает, морщится. Так тебе и надо, так и надо!
Это за то, что... Идите - в крокет играть. Слышит Настя - бьет сердце в набат. Не шевельнется. Ну, чего, в самом деле, не притворятесь, я же видал вас в окне. Колыхнул занавеску ветер вечерний. Нет, нет, не надо туда, не глядеть... Ухватилась Настя в книге за чужое, колючее какое-то, слово.
Верцингеторикс, Верцингеторикс. Десять, двадцать, сорок Верцингеториксов. А снизу: - Вы даже говорить не хотите? Ну, я в последний раз... Коля, хочу! И опять: Верцингеторикс, Верцингеторикс, Верцингеторикс. Еще минуту - еще минуту глядит Коля снизу в окно. Она молчит?
Значит, все это и что утром нынче было, все - фикция? Ну, хорошо же, ну хорошо! Хохочет Коля нарочно громко и идет к красному колу, к Варюше. Очень уж курбастенькая она, Варюша,- тумбочка, правда. Все равно, пусть. Не вечно же быть врагами. Да и кроме того, от ненависти ведь один только шаг до... Заливается на верхах курбастенькая Варюша, смеется Коля.
Все - слышно - все до капельки слышно наверху. Все кончено, все". Солнце ушло. Небо - пустое, конца нет пустоте. Темно веет ветер закатный. Перед уходом - мать зажгла лампу: кончен день. Но не радует Настю и материн уход: ведь кончен же апрельский светлый день, кончен! И страшнее всего: сейчас велит лошадь запречь, поедет мать к директору реальному...
Ну как же теперь, как? Никого на дворе. В потухающее небо врезана черная, голая еще ветка. И такая печаль от ветки этой, что хочется Насте... Но справа из-за угла - веселый визг. Да, это она, курбастая, а за нею... А за нею - вдогонку - Коля. Ой, зачем же он, зачем он?
Догнал, ухватил - и туда, под темный навес - и... Под навесом темно. Чуть-чуть вот нажмет еще Настя зубы - и кажется, хрупнут, и рот будет полон жемчужных крох. Глянула Настя вниз. Так близко белеют плиты. Страшно, в-в-в... И жаль. Или ясной весны?
Все равно. Это надо. Ну, подождать, пока стемнеет. И еще сказать сначала ему, предупредить, что мать... И тихим, сломленным голосом Настя зовет: - Коля! Не сразу, нарочно-лениво, подходит он к окну. Ах, вы, Настя? Я задержал вас, простите, мы...
Крепче держится Настя за подоконник. Ведь мать сейчас поедет... Она хотела сказать вашему директору про сегодняшнее утро.
Автор Евгений Замятин
- Читать книгу Апрель Евгения Замятина : онлайн чтение - страница 1
- Похожие на книгу „Апрель“
- We, page 1
- Евгений Иванович Замятин - Апрель
Евгений Иванович Замятин - Апрель
Евгений Замятин: Апрель Жанр: Советская классическая проза, Язык: ru. В дни вынужденной самоизоляции предлагаем вспомнить творчество нашего земляка Евгения Замятина (роман «Мы», телепередачи и аудиокниги). все книги автора в библиотеке Список книг автора Евгений Иванович Замятин, которые можно читать онлайн бесплатно или скачать в формате fb2. После этого Замятин лишился возможности печататься и уехал из СССР. Впервые роман был полностью опубликован на английском языке в 1924 году.
Оставить комментарий:
- Международный литературный клуб
- Евгений Замятин: «Человек – как роман...». К 140-летию писателя
- Описание книги
- Апрель (скачать fb2) — Евгений Замятин
- Евгений Замятин "Апрель" слушать онлайн на Яндекс Музыке
- Скачать аудио книгу Апрель Замятин, Скачать аудио книгу бесплатно Апрель Замятин
Скачать аудио книгу Апрель Замятин, Скачать аудио книгу бесплатно Апрель Замятин
The numbers walked in even ranks, four abreast, ecstatically stepping in time to the music-hundreds, thousands of numbers, in pale blue unifs[1], with golden badges on their breasts, bearing the State Number of each man and woman. And I—the four of us—but one of the innumerable waves in this mighty stream. Blessedly blue sky, tiny baby suns in every badge, faces unshadowed by the insanity of thoughts… Rays. Do you understand that? Everything made of some single, radiant, smiling substance. And I felt: it was not the generations before me, but I—yes, I—who had conquered the old God and the old life. It was I who had created all this.
And I was like a tower, I dared not move an elbow lest walls, cupolas, machines tumble in fragments about me. I remembered evidently an association by contrast —I suddenly remembered a picture I had seen in a museum: one of their avenues, out of the twentieth century, dazzlingly motley, a teeming crush of people, wheels, animals, posters, trees, colors, birds… And they say this had really existed—could exist. It seemed so incredible, so preposterous that I could not contain myself and burst out laughing. And immediately, there was an echo—laughter— on my right. I turned: a flash of white—extraordinarily white and sharp teeth, an unfamiliar female face. It seems to me you are sure that even I was created by you, and by no one else.
But in the eyes, or in the eyebrows—I could not tell—there was a certain strange, irritating X, which I could not capture, could not define in figures. For some odd reason, I felt embarrassed and tried, in a rather stumbling manner, to explain my laughter to her logically.
Вьется апрельская легкая пыль. И так сладко-больно глядеть на первую пыль, что может даже слеза застить глаз. А может, и так это - облако мимо летит, и никакой нету слезы, что, правда, за глупости такие! А больших - это, вот, да: больших Насте жалко, уж наверно не могут они понять, что за сласть - сидеть вот и на первую пыль глядеть. Настя, будь ее воля, день бы целехонек тут на окне просидела, да дела, нельзя: одеваться, в гимназию идти - книги - шляпа...
А вчера он про шляпу сказал: - От вашей шляпы одни фикции болтаются: пора бы ее в печку. А ну ее, правда! И - шляпу под стол, золотую косу - через плечо, вниз по ступенькам, через две, через три. У ворот - липа, листьев нету еще, так только - дымка зеленая, повитая солнцем. А под липой - он стоит: чуть пробились усы, и любимое у него слово - фикция. Каждый день стоит тут и ждет. И каждый день воробьенком бьется сердце у Насти.
Потому что ни разу еще не объяснялся он, и как знать - может, сегодня-то вот и... А тут еще вчера пари это Настя ему проиграла - за то, что спросили, а двойки он все-таки не получил. Мало ли, что он теперь может потребовать?
Да ты, никак, Алексевнушка, уж уходишь? Ну, прощай, прощай, спасибо. В воскресенье-то, обедать, гляди, не забудь. Чтобы не удрала дрянь-девчонка, отобрала мать у Насти чулки-башмаки и в комод их приперла. Одна осталась, села Настя на кровать, согнулась, тоненькая, в три погибели, спрятала слезы в подушку.
Если правда - директору, так ведь это же... Ну, его хоть, по крайней мере, так - босого - не запрут. Вот ведь, не зря он говорил о неравноправии девочек с мужчинами... Вот, отсутствие демократического строя, неравноправие - вот теперь и сиди без чулок, позорно". Почему так обернулось - неизвестно, но только самое сейчас горькое Насте: без чулок, босиком. Ноги под платье запрятала, плачет и плачет, и конца-краю нет Настину горю... По белой занавеске ползет вверх любопытное солнце. Нашарило прогалок, пробралось внутрь.
Золотым сиянием напитало розовое Настино ухо. Слезло - рядом с золотом волос легло на подушке на мокрой, досуха выпило Настины слезы. Настя поглубже засунула руки под подушку: там очень хорошо, прохладно. Улеглась поудобней. Ах, если бы она была красавица, бледная - и глаза бы... Колю, впрочем, любила бы все так же. А зато уж большим бы этим - уж им бы показа-а-ла! Глаза бы так вот сощурить: "Целовалась?
Да, целовалась. Да, хочу вот - и буду, и все... И с рабочими. И вот, вечером они собираются на заговор в нашей комнате. А их еще больше. Схватили ее за руки - и через все комнаты. Только лампу у папы не разбили бы в кабинете. Трах, готово!
Ну, вот, ну, вот! Господи, ведь говорила же! Вот и сиди в теми. Посадили, так и есть - посадили в гимназический подвал. Вот, ведь всегда боялась мимо ходить. И теперь так далеко - голоса сверху: - Настюша! Милая, няня, я тут, спаси же меня, я тут... Да ты что же это?
Наплакалась - да и заснула, милуша? Милая няня - обнять бы: спасла от страшного сна. Но за нянькой - мать. Всю ужасную свою жизнь вспомнила Настя, от няньки отвернулась. Нянька на столик у кровати поставила тарелки: обед. Такое уж положенье - наказанным холодный обед. И не подумаю. Катерина, уноси.
Сокрушенно качая головой, нянька уносит тарелки обратно. А есть - Насте хочется до того, что... Ну, хоть бы хлеба корочку! Настя кричит вдогонку: - Постой, постой-ка, вот что... Ведь вот еще дело-то какое: вызвалась завтра Настя поправляться по истории, завтра последний день. А какая уж тебе тут учеба, когда одно в голове: поедет мать - и скажет директору, поедет - и скажет. И тогда... Перевертывает Настя страницу.
А что, бишь, это было - о чем на той-то? Как будто и не читала. Только всего и вспоминается: внизу страницы, в уголку, треугольник нарисован, в треугольнике - глаза и рот, и приделаны удивительные усы. Мать сидит тут же в кресле, с закрытыми глазами. Вот вынула синий флакон, нюхает, морщится. Так тебе и надо, так и надо! Это за то, что... Идите - в крокет играть.
Слышит Настя - бьет сердце в набат. Не шевельнется.
Да и кроме того, от ненависти ведь один только шаг до… Заливается на верхах курбастенькая Варюша, смеется Коля. Все — слышно — все до капельки слышно наверху. Все кончено, все». Солнце ушло. Небо — пустое, конца нет пустоте. Темно веет ветер закатный. Перед уходом — мать зажгла лампу: кончен день.
Но не радует Настю и материн уход: ведь кончен же апрельский светлый день, кончен! И страшнее всего: сейчас велит лошадь запречь, поедет мать к директору реальному… Ну как же теперь, как? Никого на дворе. В потухающее небо врезана черная, голая еще ветка. И такая печаль от ветки этой, что хочется Насте… Но справа из-за угла — веселый визг. Да, это она, курбастая, а за нею… А за нею — вдогонку — Коля. Ой, зачем же он, зачем он? Догнал, ухватил — и туда, под темный навес — и… Под навесом темно. Чуть-чуть вот нажмет еще Настя зубы — и кажется, хрупнут, и рот будет полон жемчужных крох.
Глянула Настя вниз. Так близко белеют плиты. Страшно, в-в-в… И жаль. Или ясной весны? Все равно. Это надо. Ну, подождать, пока стемнеет. И еще сказать сначала ему, предупредить, что мать… И тихим, сломленным голосом Настя зовет: — Коля! Не сразу, нарочно-лениво, подходит он к окну.
Ах, вы, Настя? Я задержал вас, простите, мы… мы играем. Крепче держится Настя за подоконник. И теплится Настя: «Вот, услышит он сейчас: утро — и вспомнит, и все будет…» — Сегодняшнее утро? Вот пустяки-то! Господи, это пустяки! Ни к какому, значит, не к директору, а кататься. С мопсом-то — к директору? Настя задернула занавеску.
Стыд-стыд — стыд! И хуже всего, что мать — с мопсом… Но смиряет себя: теперь, как перед причастием, надо простить. И его тоже. Потом — подождать, пока совсем стемнеет… И стоя за занавеской — Настя шепчет: — Милый Коля, я тебя прощаю. Господи, помоги простить, помоги все простить! Драгоценная, прозрачная, спускается ночь за окном, тонкая, гнется, тонкая — без теней, без шепота листьев. Нежно-зеленая трава затуманивается грустью, чуть-чуть лиловеет. Страшно деревьям шевельнуться: не поцарапать бы голою веткой прозрачное небо. В сумраке улицы где-то мальчишки кричат звонкими голосами, доигрывают в бабки на просохшей за день дорожке, приглядываются к чуть видным, белым на земле и звенят битками.
На минуту замолкли — и совсем тихо, прозрачно. И останавливаются на улице двое идущих под руку. Неведомо, кто они: в апрельскую ночь мало ли бродит околдованных? Останавливаются двое неведомых: сил нету дальше идти — так хорошо. Смотрят на белые, далекой зарей чуть алеющие дома с раскрытыми окнами. Сил нет: садятся наземь, проводят по траве ненароком — и вот мокрые руки — в апрельской росе. Так хорошо приложить к горячим щекам… Неясно и нежно зовет мальчика ночь. Выходит из дому,— там зажгли уж огни. Вдыхает отраву апрельских рос.
Минутку стоит так, пьянея. Протирает застланные странным туманом глаза, бежит к Настиному окну, спотыкается, протягивает вверх руки и зовет, ему кажется — один он и слышит: — Настя!