1961?> Жили в Риме евреи Высоцкие, (2) Неизвестные в высших кругах Песенка травести из спектакля «Антимиры». 1963. Стоял Январь, не то Февраль, Какой-то чертовый Зимарь. Сочетание противоположных по смыслу определений, создающих новое понятие или представление Уподобление неживого предмета живому 10 Перифраза 11 Сравнение 12 Синекдоха 13 Эпитет Стоял Январь, не то Февраль, Какой-то чертовый Зимарь. Стоял Январь, не то Февраль, какой-то чёртовый Зимарь. Я помню только голосок над красным ротиком — парок, и песенку: «Летят вдали красивые осенебри, но если наземь упадут, их человолки загрызут». «АНТИМИРЫ» (1963). Стоял Январь, не то Февраль, какой-то чёртовый Зимарь. Я помню только голосок над красным ротиком – парок. и песенку: «Летят вдали красивые осенебри.
Прощание с поэтом. Памяти А. Вознесенского
Такой певец был когда-то Профессор Лебединский, у него такая песня была; "Я никому не скажу, что сегодня февраль ". 1962. Антимиры. Стоял Январь, не то Февраль, какой-то чертовый Зимарь. Я помню только голосок. над красным ротиком— парок. Стоял Январь, не то Февраль, какой-то чертовый Зимарь. Я помню только голосок над красным ротиком— парок и песенку: «Летят вдали красивые осенебри, но если наземь упадут, их человолки загрызут». Будет буря – мы поспорим И помужествуем с ней О, рассмейтесь, смехачи! Стоял Январь, не то Февраль, Какой-то чёртовый Зимарь тропы. Эпитет – художественное определение.
Андрей Вознесенский «Песенка из спектакля „Антимиры“»
Каким способом оно образовано? Стоял Январь, не то Февраль, и песенку: Какой-то чертовый Зимарь. «Летят вдали красивые осенебри, Я помню только голосок. новые слова и выражения, усиливающие выразительность речи. Стоял Январь, не то Февраль, какой-то чёртовый Зимарь! СИНТАКСИЧЕСКИЕ СРЕДСТВА (фигуры речи). 7 Окказионализмы Авторские неологизмы, благодаря своей новизне усиливающие выразительность речи Стоял Январь, не то Февраль, Какой-то чертовый Зимарь. Стоял Январь, не то Февраль,какой-то чёртовый Зимарь. Я помню только голосокнад красным ротиком – парок.
Памяти Виктора Луферова. Часть 2
После смерти Пастернака и Ахматовой, Ахмадулина — один из первых кандидатов на их место. Цель нашей работы — облегчить читателю заграницей и в России знакомство с ее поэтическим творчеством, поскольку в течение тринадцати лет официального поэтического ее труда вышел всего лишь один сборник стихотворений "Струна", 1962 г. Уроки музыки. Я в таинствах подозреваю сад: всё кажется - там кто-то есть и ходит. Мне не страшней, а только веселей, что призраком населена округа. Я в доброте моих осенних дней ничьи шаги приму за поступь друга. Так я сижу, подслушиваю сад, для вечности в окне оставив щёлку. Мне четыре года, нас долго не отправляли в эвакуацию - у меня была корь, и никак нельзя было... Почему-то сильнейше запомнилась мне глубокая осень и какой-то особый простор, которого будто никогда больше не видела может, это связано было с печалью... Пустые скорбные поля, и вдруг вдалеке одна сирая голубая лошадь бредет - у меня так и остался в памяти этот пейзаж с заблудшей голубой лошадью. Может, тогда и возникло это четкое ощущение: Родина - единственное место, к которому я привязана, на которое обречена...
Она ходила в таком каком-то цветастом длинном наряде, голова замотана, страшно мрачная, хоть ей и объяснили, что это ее внучка, Ахата дочка, но это ей не понравилось. Ей и вообще, давно, может быть, не нравилось, что он в Москве, а сейчас он не виноват был, он на войне. И конечно, ее ужасно раздражало, что я не говорила по-татарски. Она несколько раз даже хотела мне заехать, но тут моя бабушка, конечно, такого не могла позволить. В школу я не ходила три года, и ничего поделать со мной нельзя было. Почему-то школа меня ужаснула, и, не знаю, я привыкла уже к одиночеству, к этой болезни, к этой молящейся женщине, которую я и сейчас отчетливейше помню. Учительница, так и помню, Анна Петровна Казаченко, приходила и у родителей просила какие-то продукты, чтобы ее поддержать.
Закончил он его в 1957 году.
Но защищать диплом не пришлось: он сгорел в шкафу во время пожара в Архитектурном. Это было избавление. Можно было сойти с ненужной поэту архитектурной стези. По залам, чертежам, амнистией по тюрьмам — пожар, пожар! По сонному фасаду бесстыже, озорно, гориллой краснозадой взвивается окно! Пылайте широко, коровники в амурах, райклубы в рококо! И вот Вознесенского несет в море поэзии, а здесь он сумеет ходить по водам. Нас может быть четверо.
Несемся в машине как черти. Оранжеволоса шоферша. И куртка по локоть — для форса. Ах, Белка, лихач катастрофный, нездешняя ангел на вид, хорош твой фарфоровый профиль, как белая лампа горит… Жми, Белка, божественный кореш! И пусть не собрать нам костей. Да здравствует певчая скорость, убийственнейшая из скоростей! Но это все ерунда, поэт — это от Бога. Здесь не помогает даже Литинститут.
Он писал, как поет его переделкинский соловей. Ах, пичуга микроскопический, бьет, бичует, все гнет свое, не лирически — гигиенически, чтоб вы выжили, дурачье… Как же выжил ты, мой зимовщик, песни мерзнущий крепостной? Вновь по стеклам хлестнул, как мойщик, голос, тронутый хрипотцой! Бездыханные перерывы между приступами любви. Невозможные переливы, убиенные соловьи». Редактора Капитолину Афанасьеву сняли с работы, а тираж сгоряча едва не уничтожили. Это был 1960 год. Поэма «Мастера».
Как раз там для человолков есть кое-что: «Вам, варвары всех времен! Империи и кассы страхуя от огня, вы видели в Пегасе Троянского коня. Кровавые мозоли, зола и пот, и Музу, словно Зою, вели на эшафот». Никто ничего лучшего про храм Василия Блаженного еще не создавал. Здесь купола-кокосы, и тыквы-купола. И бирюза кокошников окошки оплела. Сквозь кожуру мишурную глядело с завитков, что чудилось Мичурину шестнадцатых веков. Диковины кочанные, их буйные листы, кочевников колчаны и кочетов хвосты.
И башенки буравами взвивались по бокам, и купола булавами грозили облакам! И москвичи молились столь дерзкому труду — арбузу и маису в чудовищном саду». Поэт обрушился всей мощью таланта на давно забытых опричников, ослепивших строителей храма.
Не знаю, почему именно к нам он подошёл, спросил: "Билет ловите? Минут через пятнадцать мы увидели его на сцене - это был-таки он, Борис Хмельницкий, "Хмель" -заводной и музыкальный, любящий размахивать руками и при том артистичный и славный. Лет через "надцать" доведётся мне расплатиться за тот счастливый билет: в день премьеры "Ревизской сказки" - композиции но Н. За полчаса до спектакля Хмель, игравший Ноздрёва и художника Черткова из "Портрета", будет метаться в поисках позарез недостающего билетика от администраторской двери к кассе и обратно. Уже отчаявшись, в последнюю минуту, спросит: "А у тебя - нет? И он убежал на улицу а потом в закулисье радостный. Ещё через несколько лет в старой дубненской гостинице, где была, если Вознесенский не лукавит, найдена тетрадь, из которой родилась "Оза", гоняя чаи честное слово, в ту ночь только чаи , вспомним эти эпизоды, и седоватый Хмель скажет: "Значит, мы квиты, а я-то считал, билет - за мной"... Но вернёмся в 1965-й год. В тот поздний и давний январский вечер я впервые ощутил вкус концентрированного варева лихих таганских инсценировок - неважно, прозы или поэзии. Не помню многих деталей того спектакля. В рассказе о нём, как и о "Добром... Но помню ощущение праздничности до и в неимоверно большей степени - после спектакля. Помню чрезвычайно простую сценографию Энара Стенберга: желтую треугольную площадку - "треугольную грушу", - чуть смещённую к правой кулисе, и два щита по бокам. На одном, слева - переведенный в графику рублевский лик. Справа - не очень конкретный, хотя и с гагаринскимн чертами, графический же портрет космонавта. В тот день впервые для меня "открылся" знаменитый впоследствии таганский световой занавес, но работал он не в самом начале спектакля. А начало - возле жёлтого треугольника сгруппированы десятка два молодых ребят, практически все - в черном, выглядят тенями.
В то же время я понимаю, что даже очень тонкие ценители поэзии могут не владеть специфической терминологией. Поэтому я не использую названий способов словообразования: «контаминация», «конверсия» и т. Полагаю, для моего словаря вполне хватит термина «окказионализм» вместе со «спорадизмом». Несколько сложнее было определиться с просветительскими пометами. С тем, нужны ли они. То есть налицо окказионализм. Вопрос: нужно ли поведать о том, что имеется в виду американский джазовый гитарист Пол Боллинбэк? Буду честен: до работы над словарём я никогда не слышал об этом человеке, хотя несколько лет вплотную занимался популярной музыкой. Наверное, большинство людей также о нём не слышало и не читало... Однако тот факт, что Пол Боллинбэк является гитаристом, напрямую вытекает из поэтических строк и, видимо, не таким уж безызвестным: иначе о нём вряд ли упомянул бы в своём творчестве представитель иной культуры. Это, в сущности, всё, что необходимо знать читателю. Если возникнет желание, можно осведомиться о господине Болленбеке в англоязычной «Википедии» или в энциклопедическом справочнике «Джаз. XX век». Поэтому я ограничился орфографическим примечанием — как и в большинстве подобных случаев. По-моему, при некоторых окказионализмах просветительская помета могла бы удивить, обидеть или даже оскорбить «Ассольвейг», «прустрица», «Симф-9», «оскаруайльдовский» , а лингвистическая — оказать медвежью услугу. Читатель не получил бы должного интеллектуально-эстетического удовольствия от поэтической цитаты см. Здесь я хочу упомянуть ещё об одной черте, свойственной всем известным мне словарям авторских окказионализмов: строки стихотворного отрывка, содержащего спорадизм, приводятся на одной и той же строчке и разделяются косой линией. Получается, что сердце словарной статьи, — поэтическая цитата, — выступает на равных с другими компонентами. И на чисто визуальном, и на более глубоком уровне. Словно музыку стиха заменили нотными знаками... Мне могут возразить: мол, сердцем статьи является сам окказионализм. Однако следует помнить, что интерес к словотворчеству поэтов обусловлен, прежде всего, интересом к их словесному творчеству в целом.
Памяти Виктора Луферова. Часть 2
Позвякивают колокольца (Вл.). 2. Но видимся ли миг, не видимся ль столетье – Не все ли мне равно, не все ль равно тебе, Раз примагничены к бессмертью цветоплетью Сердца улыбные в медузовой алчбе (Сев.). январь, не то февраль, Какой-то чертовый зимарь. 1963. Песенка травести из спектакля "Антимиры". Стоял Январь, не то Февраль, какой-то чертовый Зимарь. Я помню только голосок, над красным ротиком парок. и песенку: "Летят вдали красивые осенебри. парок. и песенку. «Стоял Январь, не то Февраль,/какой-то чёртовый Зимарь», – восклицал Андрей Вознесенский. Этот «чёртовый Зимарь» приключился 12 января 2009 года, когда москвичи и гости столицы обнаружили, что по улицам просто невозможно идти, скользко невероятно.
ПЕСЕНКА ТРАВЕСТИ ИЗ СПЕКТАКЛЯ «АНТИМИРЫ» - стихотворение Вознесенский А. А.
Он гласит: «Долой невежд! Не желаю прошлогоднего. Я хочу иных одежд». Жизнь меняет оперенье. И летят, как лист в леса, телеграммы, объявленья, милых женщин адреса. Милый город, мы потонем в превращениях твоих, шкурой сброшенной питона светят древние бетоны. Сколько раз ты сбросил их? Но опять тесны спидометры твоим аховым питомицам. Что еще ты натворишь?!
Человечество хохочет, расставаясь со старьем. Что-то в нас смениться хочет? Мы, как Время, настаем. Мы стоим, забыв делишки, будущим поглощены. Что в нас плачет, отделившись?
Александр Грин в своём последнем незаконченном романе сказал: "Птица -- это я". Имея в виду ястреба. В этом романе ему такой "Чёрный орнитолог" отрубил ноги. Трудно и опасно быть птицей.
В первом отделении артисты театра разыгрывали поставленные по стихам Вознесенского интермедии, а во втором выступал сам поэт. Этот вечер имел большой резонанс и успех у зрителя, и именно он лёг в основу спектакля, получившего сначала условное наименование "Героические выборы", а затем название "Антимиры", под которым тот на таганской сцене выдержал многие сотни представлений. Вениамин Смехов вспоминает: «...
Оранжеволоса шоферша. И куртка по локоть — для форса. Ах, Белка, лихач катастрофный, нездешняя ангел на вид, хорош твой фарфоровый профиль, как белая лампа горит… Жми, Белка, божественный кореш! И пусть не собрать нам костей. Да здравствует певчая скорость, убийственнейшая из скоростей! Но это все ерунда, поэт — это от Бога. Здесь не помогает даже Литинститут. Он писал, как поет его переделкинский соловей. Ах, пичуга микроскопический, бьет, бичует, все гнет свое, не лирически — гигиенически, чтоб вы выжили, дурачье… Как же выжил ты, мой зимовщик, песни мерзнущий крепостной? Вновь по стеклам хлестнул, как мойщик, голос, тронутый хрипотцой! Бездыханные перерывы между приступами любви. Невозможные переливы, убиенные соловьи». Редактора Капитолину Афанасьеву сняли с работы, а тираж сгоряча едва не уничтожили. Это был 1960 год. Поэма «Мастера». Как раз там для человолков есть кое-что: «Вам, варвары всех времен! Империи и кассы страхуя от огня, вы видели в Пегасе Троянского коня. Кровавые мозоли, зола и пот, и Музу, словно Зою, вели на эшафот». Никто ничего лучшего про храм Василия Блаженного еще не создавал. Здесь купола-кокосы, и тыквы-купола. И бирюза кокошников окошки оплела. Сквозь кожуру мишурную глядело с завитков, что чудилось Мичурину шестнадцатых веков. Диковины кочанные, их буйные листы, кочевников колчаны и кочетов хвосты. И башенки буравами взвивались по бокам, и купола булавами грозили облакам! И москвичи молились столь дерзкому труду — арбузу и маису в чудовищном саду». Поэт обрушился всей мощью таланта на давно забытых опричников, ослепивших строителей храма. Власть нетерпеливо била копытами. Ей хотелось этого художника лягнуть. И вот выходит следующий сборник — «Парабола», и тоже в 1960 году. А дальше идут «Треугольная груша» 1962 и «Антимиры» 1964. Сборники хватают, как бутерброды с мясом на вегетарианском обеде, их можно встретить только на черном рынке. А человолки воют изо всех углов. Придворные писаки Игорь Кобзев и Николай Ушаков пишут сатиры на Вознесенского, на улице Горького Тверской выставлен в «окнах сатиры» «натюрморт»: рабочий, выметающий метлой нечисть, а среди нечисти — Вознесенский со сборником «Треугольная груша». Только «Крокодила» с вилами не хватает. А в марте 1963 года на встрече с интеллигенцией в Кремле Никита Сергеевич, «незабвенный товарищ Хрущев» Н. Болтянская , устраивает Андрею базарную сцену.
Другие книги автора:
- Стиль художественной литературы
- Средства художественной выразительности. ТРОПЫ
- Другие книги автора:
- Текст. Строение и средства связи
Звёздный язык
Слайд 9 Слова одной и той же части речи, имеющие одинаковое звучание и написание, но совершенно различные лексические значения. Например: лук растение - лук оружие. Такие омонимы называют ………………... Слайд 10 Слова одной и той же части речи, имеющие одинаковое звучание и написание, но совершенно различные лексические значения. Такие омонимы называют лексическими. Слайд 11 От лексических омонимов следует отличать: 1 …………- слова, совпадающие в звучании, но различающиеся в написании пруд- прут ; 2 ……….
Очевидно, мир образов и сам по себе «поэтический метод» Высоцкого испытывал какую-то особую, внутреннюю «приязнь» к поэзии Вознесенского. Скорее всего, Высоцкий нимало не кривил душой, когда в цитированном выше стихотворении «Препинаний и букв чародей... Стонешь ты эти горькие, личные, В мире лучшие строки! В первоначальном варианте предпоследняя из приведённых строк выглядела ещё более однозначно: «[Для меня это самые] личные... Видимо, в этом — истинное отношение одного поэта к другому — как к первопроходцу, как к «старшему», как учителю в чём-то. В июле 1980 года Андрей Вознесенский в стихотворении на смерть Владимира Высоцкого написал: «... Вознесенского, в 3 томах, Ленинград, Художественная литература, 1983 г. Цитирование и датировка кроме отдельно оговоренных случаев по собранию сочинений В. Коломна, Дворец культуры Тепловозостроительного завода имени В. Щёлково-3 пос. Чкаловский , Гарнизонный дом офицеров Авиагородка, соответственно 1-е 10 часов и 3-е 14 часов выступления.
Задание В8 предполагает знание изобразительно-выразительных средств. Звучит оно в демонстрационном варианте так: Теперь прочитайте фрагмент рецензии, составленной на основе прочитанного текста. В этом фрагменте рассматриваются языковые особенности текста.
Данный окказионализм, как видно из примера, не нарушает условий соответствующего словообразовательного типа. Новообразования, созданные с отклонением от схемы ного словообразовательного типа. Подобные отклонения могут касаться словообразовательного средства. В этих случаях окказиональное слово сино- нимично узуальному слову языка с типовой структурой, но отличается от не- го формантом. Например, окказиональное всеглобально чтоб тебе стать всеглобально известным, мальчик, вынь свое сердце из ножен Смерть Клавдия , по-видимому, используется вместо синонимичного ему узуально- го вырывание [104]. Здесь нарушены лексические ограничения в соединении морфем: в языке нет лексической лакуны вакансии , которую стремится за- нять окказионализм, это место уже занято. Вместе с тем, нарушая условия одних словообразовательных типов, подобные окказионализмы выполняют условия других словообразовательных типов, являясь результатом действия последних: соответственно — отглагольных существительных с нулевым суффиксом вызов, выход и др. Нарушения условий словообразовательного типа при создании окказио- нальных слов могут затрагивать и мотивирующую основу.
Слайды и текст этой презентации
- *Поэзия 60-х годов
- Содержание
- МУРОМСКИЙ СРУБ - 26 Января - Стихолюбам
- Переделкинский соловей. Валерия Новодворская – об Андрее Вознесенском
- *Поэзия 60-х годов
ПЕСЕНКА ТРАВЕСТИ ИЗ СПЕКТАКЛЯ «АНТИМИРЫ» - стихотворение Вознесенский А. А.
Пылайте широко, коровники в амурах, райклубы в рококо! И вот Вознесенского несет в море поэзии, а здесь он сумеет ходить по водам. Нас может быть четверо. Несемся в машине как черти. Оранжеволоса шоферша. И куртка по локоть — для форса. Ах, Белка, лихач катастрофный, нездешняя ангел на вид, хорош твой фарфоровый профиль, как белая лампа горит… Жми, Белка, божественный кореш! И пусть не собрать нам костей. Да здравствует певчая скорость, убийственнейшая из скоростей! Но это все ерунда, поэт — это от Бога. Здесь не помогает даже Литинститут.
Он писал, как поет его переделкинский соловей. Ах, пичуга микроскопический, бьет, бичует, все гнет свое, не лирически — гигиенически, чтоб вы выжили, дурачье… Как же выжил ты, мой зимовщик, песни мерзнущий крепостной? Вновь по стеклам хлестнул, как мойщик, голос, тронутый хрипотцой! Бездыханные перерывы между приступами любви. Невозможные переливы, убиенные соловьи». Редактора Капитолину Афанасьеву сняли с работы, а тираж сгоряча едва не уничтожили. Это был 1960 год. Поэма «Мастера». Как раз там для человолков есть кое-что: «Вам, варвары всех времен! Империи и кассы страхуя от огня, вы видели в Пегасе Троянского коня.
Кровавые мозоли, зола и пот, и Музу, словно Зою, вели на эшафот». Никто ничего лучшего про храм Василия Блаженного еще не создавал. Здесь купола-кокосы, и тыквы-купола. И бирюза кокошников окошки оплела. Сквозь кожуру мишурную глядело с завитков, что чудилось Мичурину шестнадцатых веков. Диковины кочанные, их буйные листы, кочевников колчаны и кочетов хвосты. И башенки буравами взвивались по бокам, и купола булавами грозили облакам! И москвичи молились столь дерзкому труду — арбузу и маису в чудовищном саду». Поэт обрушился всей мощью таланта на давно забытых опричников, ослепивших строителей храма. Власть нетерпеливо била копытами.
Ей хотелось этого художника лягнуть. И вот выходит следующий сборник — «Парабола», и тоже в 1960 году. А дальше идут «Треугольная груша» 1962 и «Антимиры» 1964. Сборники хватают, как бутерброды с мясом на вегетарианском обеде, их можно встретить только на черном рынке. А человолки воют изо всех углов.
Из трёх облачков шёл дождь. Они были похожи на пластмассовые гребёнки с зубьями дождя. У двух зубья торчали вниз, у третьго — вверх. Ну и рокировочка! На месте ладьи генуэзской башни встала колокольня Ивана Великого. На ней, не успев растаять, позвякивали сосульки.
Переносное значение- это вторичное значение, возникшее в результате переноса названия с одного предмета на другой. Например, слово золотой в словосочетании золотое сердце. Слайд 9 Слова одной и той же части речи, имеющие одинаковое звучание и написание, но совершенно различные лексические значения. Например: лук растение - лук оружие. Такие омонимы называют ………………... Слайд 10 Слова одной и той же части речи, имеющие одинаковое звучание и написание, но совершенно различные лексические значения.
Растерзанным бабам на площади выть. Ни белым, ни синим, ни прочим — не быть! Ни в снах, ни воочию — нигде, никогда… Врёте, сволочи, будут города! Над ширью вселенской в лесах золотых я, Вознесенский, воздвигну их! Я — парень с Калужской, я явно не промах. В фуфайке колючей, с хрустящим дипломом. Я той же артели, что семь мастеров. Бушуйте в артериях, двадцать веков! Я тысячерукий — руками вашими, я тысячеокий — очами вашими. Я осуществляю в стекле и металле, о чём вы мечтали, о чём — не мечтали… Я со скамьи студенческой мечтаю, чтобы зданья ракетой стоступенчатой взвивались в мирозданье! И завтра ночью блядскою в 0. Щипачёву Утиных крыльев переплеск. И на тропинках заповедных последних паутинок блеск, последних спиц велосипедных. И ты примеру их последуй, стучись проститься в дом последний. В том доме женщина живёт и мужа к ужину не ждёт. Она откинет мне щеколду, к тужурке припадёт щекою, она, смеясь, протянет рот. И вдруг, погаснув, всё поймёт — поймёт осенний зов полей, полёт семян, распад семей… Озябшая и молодая, она подумает о том, что яблонька и та — с плодами, бурёнушка и та — с телком. Что бродит жизнь в дубовых дуплах, в полях, в домах, в лесах продутых, им — колоситься, токовать. Ей — голосить и тосковать. Как эти губы жарко шепчут: «Зачем мне руки, груди, плечи? К чему мне жить, и печь топить, и на работу выходить? По ним — черны, по ним — седы, до железнодорожной линии протянутся мои следы. Как поплавки — милиционеры. Который век? Которой эры? Всё — по частям, подобно бреду. Людей как будто развинтили… Бреду. Верней — барахтаюсь в ватине. Они, как в фодисе, двоятся. Как бы башкой не обменяться! Так женщина — от губ едва, двоясь и что-то воскрешая, уж не любимая — вдова, ещё твоя, уже — чужая… О тумбы, о прохожих трусь я… Венера? Продавец мороженого!.. Ох, эти яго доморощенные! Я спотыкаюсь, бьюсь, живу, туман, туман — не разберёшься, о чью щеку в тумаке трёшься? Две контролёрши заснувшими сфинксами. Я еду в этом тамбуре, спасаясь от жары. Кругом гудят, как в таборе, гитары и воры. И как-то получилось, что я читал стихи между теней плечистых, окурков, шелухи. У них свои ремёсла. А я читаю им, как девочка примёрзла к окошкам ледяным. На чёрта им девчонка и рифм ассортимент? Таким, как эта, — с чёлкой и пудрой в сантиметр?! Стоишь — черты спитые, на блузке видит взгляд всю дактилоскопию малаховских ребят. Чего ж ты плачешь бурно, и, вся от слёз светла, мне шепчешь нецензурно — чистейшие слова? Сколько мы понастроили деревень и хором. Пахнут стружкой фасады, срубы башни, шатры. Сколько барских усадеб взято в те топоры! Сотрясай же основы! Куй, пока горячо. Мы последнего слова не сказали ещё. Взрогнут крыши и листья. И поляжет весь свет от трёхпалого свиста межпланетных ракет. Шестидесятые Между кошкой и собакой Лиловые сумерки Парижа. Мой номер в гостинице. Сумерки настаиваются, как чай. За круглым столом напротив меня сидит, уронив голову на локоть, могутный Твардовский. Он любил приходить к нам, молодым поэтам, тогда, потому что руководитель делегации Сурков прятал от него бутылки и отнимал, если находил. А может, и потому, что и ему приятно было поговорить с независимыми поэтами. Пиетет наш к нему был бескорыстен — мы никогда не носили стихи в журнал, где он редакторствовал, не обивали пороги его кабинета. В отдалении, у стены, на тёмно-зёленой тахте полувозлежит медноволосая юная женщина, надежда русской поэзии. Её оранжевая чёлка спадала на глаза подобно прядкам пуделя. Угасающий луч света озаряет белую тарелку на столе с останками апельсина. Женщина приоткрывает левый глаз и, напряжённо щупая почву, начинает: «Александр Трифонович, подайте-ка мне апельсин. Трифонович протрезвел от такой наглости. Он вытаращил глаза, очумело огляделся, потом, что-то сообразив, усмехнулся. Он встал; его грузная фигура обрела грацию; он взял тарелку с апельсином, на левую руку по-лакейски повесил полотенце и изящно подошёл к тахте. Вы попались, Александр Трифонович! Едва тарелка коснулась тахты, второй карий глаз лукаво приоткрылся: «Это Вы должны быть счастливы, Александр Трифонович, что Вы преподнесли апельсин первому поэту России. И тут я, давясь от смеха, подаю голос: «А первый поэт России спокойно смотрит на эту пикировку». Поэт — всегда или первый, или никакой. Блестит белок. В машине темень и жара. И бьются ноги в потолок, как белые прожектора! Бьют женщину. Так бьют рабынь. Она в заплаканной красе срывает ручку, как рубильник, выбрасываясь на шоссе! И взвизгивали тормоза. К ней подбегали, тормоша. И волочили, и лупили лицом по лугу и крапиве… Подонок, как он бил подробно, стиляга, Чайльд-Гарольд, битюг! Вонзался в дышащие рёбра ботинок узкий, как утюг. О, упоенье оккупанта, изыски деревенщины… У поворота на Купавну бьют женщину. Веками бьют, бьют юность, бьёт торжественно набата свадебного гуд, бьют женщину. А от жаровен сквозь уют горящие затрещины? Не любят — бьют, и любят — бьют, бьют женщину. Но чист её высокий свет, отважный и божественный. Религий — нет, знамений — нет. Есть Женщина!.. Окуджаве К нам забредал Булат под небо наших хижин костлявый как бурлак он молод был и хищен и огненной настурцией робея и наглея гитара как натурщица лежала на коленях она была смирней чем в таинстве дикарь и тёмный город в ней гудел и затихал а то как в рёве цирка вся не в своём уме — горящим мотоциклом носилась по стене! Усмехается Век Двадцать Первый. Если б были чемпионаты, кто по лжи и подлостям первый, ты бы выиграл, Век Двадцатый. Если б были чемпионаты, кто по подвигам первый, — нет нам равных, мой Век Двадцатый!.. Безмолвствует Двадцать Первый. Его тащили на дрова к замёрзшим чанам и половням. Он ждал удара топора! Он был без ножек, чёрный ящик, лежал на брюхе и гудел. Он тяжело дышал, как ящер, в пещерном логове людей. А пальцы вспухшие алели. На левой — два, на правой — пять… Он опускался на колени, чтобы до клавишей достать. Семь пальцев бывшего завклуба! И, обмороженно-суха, с них, как с разваренного клубня, дымясь, сползала шелуха. Металась пламенем сполошным их красота, их божество… И было величайшей ложью всё, что игралось до него! Все отраженья люстр, колонны… Во мне ревёт рояля сталь. И я лежу в каменоломне. И я огромен, как рояль. Я отражаю штолен сажу. Блеск костра. И, как коронного пассажа, я жду удара топора! Седее, чем гранит, как бронза — красноват, дымясь локомотивом, художник жил, лохмат, ему лопаты были божественней лампад! Зияет дом его. Пустые этажи. На даче никого. В России — ни души. Художники уходят Без шапок, будто в храм, в гудящие угодья, к берёзам и дубам. Побеги их — победы. Уход их — как восход к полянам и планетам от ложных позолот. Леса роняют кроны. Но мощно над землёй ворочаются корни корявой пятернёй. А над нею, как сиянье, голося, вечерами разражаются глаза! Пол-лица ошеломлённое стекло вертикальными озёрами зажгло. Ты не ходишь на завод, ты их слушаешь, как лунный садовод, жизнь и боль твоя, как влага к облакам, поднимается к наполненным зрачкам. Говоришь: «Невыносима синева! И разламывает голова! Кто-то хищный и торжественно-чужой свет зажёг и поселился на постой…» Ты грустишь — хохочут очи, как маньяк. Говоришь — они к аварии манят. Вместо слёз — иллюминированный взгляд. Ходят люди, как глухие этажи. Над одной горят глаза, как витражи. Сотни женщин их носили до тебя, сколько муки накопили для тебя! Раз в столетие касается людей это Противостояние Очей!.. Я под ними не бродил, за них жизнью заплатил. Постигаю Мичиган. Как в губке, время набухает в моих веснушчатых щеках. В лице, лохматом, как берлога, лежат озябшие зрачки. Перебираю, как брелоки, прохожих, огоньки. Ракетодромами гремя, дождями атомными рея, Плевало время на меня, плюю на время! К чему валандаться! Цивилизация душна. Вхожу, как в воду с аквалангом, в тебя, зелёная душа. Мы — битники. Среди хулы мы — как зверёныши, волчата. Скандалы, точно кандалы, за нами с лязгом волочатся. Когда магнитофоны ржут, с опухшим носом скомороха, вы думали — я шут? Я — суд! Я — Страшный суд. Молись, эпоха! Брезжат дюралевые витражи, точно рентгеновский снимок души. Как это страшно, когда в тебе небо стоит в тлеющих трассах необыкновенных столиц! Каждые сутки тебя наполняют, как шлюз, звёздные судьбы грузчиков, шлюх. В баре, как ангелы, гаснут твои алкоголики, ты им глаголешь! Ты их, прибитых, возвышаешь! Ты им «Прибытье» возвещаешь! Пять полуночниц шасси выпускают устало. Где же шестая? Видно, допрыгалась — блядь, аистёнок, звезда!.. Электроплитками пляшут под ней города. Где она реет, стонет, дурит? И сигареткой в тумане горит? Она прогноз не понимает. Её земля не принимает. И ты в ожидании бури, как в партизаны, уходишь в свои вестибюли. Мощное око взирает в иные мира. Мойщики окон слезят тебя, как мошкара, Звёздный десантник, хрустальное чудище, сладко, досадно быть сыном будущего, где нет дураков и вокзалов-тортов — одни поэты и аэропорты! Стонет в аквариумном стекле небо, приваренное к земле. Сто поколений не смели такого коснуться — преодоленья несущих конструкций. Вместо каменных истуканов стынет стакан синевы — без стакана. Рядом с кассами-теремами он, точно газ, антиматериален! Бруклин — дурак, твердокаменный чёрт. Памятник эры — Аэропорт. Короную Емельку, открываю, сопя, в Америке — Америку, в себе — себя. Рву кожуру с планеты, сметаю пыль и тлен, спускаюсь в глубь предмета, как в метрополитен. Там груши — треугольные, ищу в них души голые. Я плод трапециевидный беру, не чтоб глотать — чтоб стёкла-сердцевинки сияли, как алтарь! Исследуйте, орудуйте, не дуйте в ус, пусть врут, что изумрудный, — он красный, ваш арбуз! Дарвины, Рошали ошибались начисто. Скромность украшает? К чёрту украшательство! Вгрызаюсь, как легавая, врубаюсь, как колун… Художник хулиганит? Балуй, Колумб! По наитию дую к берегу… Ищешь Индию — найдёшь Америку! Я — борзая, узнавшая гон наконец, я — борзая! Я тебя догоню и породу твою распознаю. По базарному дну ты, как битница, дуешь, босая! Под брандспойтом шоссе мои уши кружились, как мельницы, по безбожной, бейсбольной, по бензоопасной Америке! Вот нелёгкая занесла! Ты, чертовски дразня, сквозь чертоги вела и задворки, и на женщин глаза отлетали, как будто затворы! Мне на шею с витрин твои вещи дешёвками вешались. Но я душу искал, я турил их, забывши про вежливость. Я спускался в Бродвей, как идут под водой с аквалангом. Синей лампой в подвале плясала твоя негритянка! Я был рядом почти, но ты зябко ушла от погони. Ты прочти и прости, если что в суматохе не понял… Я на крыше, как гном, над нью-йоркской стою планировкой. На мизинце моём твоё солнце — как божья коровка. Андросовой Заворачивая, манежа, свищет женщина по манежу! Краги — красные, как клешни. Губы крашеные — грешны. Мчит торпедой горизонтальною, хризантему заткнув за талию! Ангел атомный, амазонка! Щёки вдавлены, как воронка. Мотоцикл над головой электрическою пилой. Надоело жить вертикально. Ах, дикарочка, дочь Икара… Обыватели и весталки вертикальны, как ваньки-встаньки. В этой, взвившейся над зонтами, меж оваций, афиш, обид, сущность женщины горизонтальная мне мерещится и летит! Ах, как кружит её орбита! Ах, как слёзы к белкам прибиты! И тиранит её Чингисхан — замдиректора Сингичанц… Сингичанц: «Ну, а с ней не мука? Тоже трюк — по стене, как муха… А вчера камеру проколола… Интриги… Пойду, напишу по инстанции… И царапается, как конокрадка». Я к ней вламываюсь в антракте. А она головой качает. А её ещё трек качает. А глаза полны такой — горизонтальною тоской!.. Шарф срывает, шаль срывает, мишуру, как сдирают с апельсина кожуру. А в глазах тоска такая, как у птиц. Этот танец называется «стриптиз». Страшен танец. В баре лысины и свист, как пиявки, глазки пьяниц налились. Этот рыжий, как обляпанный желтком, пневматическим исходит молотком! Тот, как клоп, — апоплексичен и страшон. Апокалипсисом воет саксофон! Проклинаю твой, Вселенная, масштаб! Марсианское сиянье на мостах, проклинаю, обожая и дивясь. Проливная пляшет женщина под джаз!.. Она сядет, сигаретку разомнёт. Закажите-ка мартини и абсент». И, матерясь, мой напарник как ошпаренный садится на матрас. Гамзатову 11. Сирень зарёвана, сирень — царевна, сирень пылает ацетиленом! Расул Гамзатов хмур, как бизон. Расул Гамзатов сказал: «Свезём». Расул не спит. В купе купальщицей сирень дрожит. О, как ей боязно! Под низом колёса поезда — не чернозём. Наверно, в мае цвесть «красивей»… Двойник мой, магия, сирень, сирень, сирень как гений! Из всех одна на третьей скорости цветёт она! Есть сто косулей — одна газель. Есть сто свистулек — одна свирель. Несовременно цвести в саду. Есть сто сиреней. Люблю одну. Ночные грозди гудят махрово, как микрофоны из мельхиора. У, дьявол-дерево! У всех мигрень. Как сто салютов, стоит сирень. В кустах?! Ах, чувство чуда — седьмое чувство… Вокруг планеты зелёной люстрой, промеж созвездий и деревень свистит трассирующая сирень! Смешны ей — почва, трава, права… P. Читаю почту: «Сирень мертва». Чёрта с два! Звёзды вонзались, точно собашник в гривы! Польша — шампанское, танки палящая Польша! Ах, как банально — «Андрей и полячка», пошло… Как я люблю её еле смежённые веки, жарко и снежно, как сны?
Менестрель
- Шестидесятники - Блог. Хеля (Орхи) - My World Groups
- Памяти Виктора Луферова. Часть 2: mchernyavski — LiveJournal
- Тьмать - читать онлайн бесплатно ознакомительный отрывок
- Средства художественной выразительности. ТРОПЫ
- Надеюсь, безотносительно: roizman — LiveJournal
Андрей Вознесенский «Песенка из спектакля „Антимиры“»
Особая разновидность этого тропа — развернутая метафора — представляет собой нанизывание нескольких метафор, разворачивающих образ исходной метафоры: По имени европейского первопечатника всю совокупность изготовленных типографским способом книг называют иногда «галактикой Гуттенберга». Ориентироваться в этой галактике несведущему наблюдателю совсем не просто: здесь есть бесчисленные созвездия, состоящие из звезд разной величины, и давно погасшие светила, сияние которых еще доходит до нас... Горький — слово Москва употреблено в значении «жители, москвичи». Меня провожала тепло и любовно вся камера в полном составе, без партийных различий Е. Гинзбург — слово камера употреблено в значении «люди, заключенные». Надо прочитать Гоголя — речь идёт о произведениях Н.
Пушкин ; В себя ли заглянешь — там прошлого нет и следа: и радость, и муки, и все там ничтожно М. Со временем неологизмы могут входить в активный словарный запас: компьютер, дискета, видеомагнитофон, скейтборд. Особую эстетическую функцию выполняют авторские неологизмы — новые слова, создаваемые поэтами и писателями: Одиночила в комнате девушка, Взволновали её звуки флейты … И. Авторские неологизмы в разряд общеупотребительных слов обычно не переходят. Фет ; За окнами давка, толпится листва Б.
Пастернак ;... Не забудем, что насилие не живет одно, оно... Насилию нечем прикрыться, кроме лжи... Например: ласка — нежность, ласка — пушной зверь; лук — растение, лук — оружие; худой — тощий, худой — плохой. От лексических омонимов следует отличать: 1 омофоны от греч.
Открытие Фарадея антилегендарно. Не падало яблоко, не прыгала крышка чайника. Случай не приходил на помощь Д. Гранин ; Учитель — это страдалец: в душе его истории и жизни не только счастливые, и, если не сострадать, не помогать, а только свидетельствовать, ты уже дурной учитель. Учитель — это душа учеников и родителей; без духовной близости, без понимания сердечного, а не формального нет подлинного доверия А.
Какие только толкования не предлагали разные эпохи и разные ученые. И все толкования были правильны. И разные Д. Гоголе , солнце русской поэзии об А. Пушкине , черное золото о нефти и т.
Разного рода повторы часто употребляются в сочетании с параллельным синтаксическим строением текста: Он был красив своим отношением к людям, своей манерой поведения, но он был красив и своими научными взглядами, своим научным мировоззрением Д. ПОДХВАТ, или СТЫК — повторение в начале следующей конструкции слов, стоящих в конце предшествующей конструкции, этим достигается усиление смысла повторяемого слова: О весна без конца и без краю — Без конца и без краю мечта! Блок ; Сидел я под клёном и думал, И думал о прошлых годах А. Профессионализмы представляют собой «неофициальные» названия предметов или понятий, не имеют строго научного характера. Например, в речи полиграфистов: подвал — нижняя часть газетной страницы, где помещается отдельная статья, шапка — заголовок, общий для нескольких статей в газете; в речи программистов: сетка — компьютерная сеть, диск — запоминающее устройство компьютера, распечатка — напечатанные данные.
Залыгин ; Кто же должен научить мальчишек, с семи лет влюблённых в рогатки, в самодельные пистолеты и новые двустволки? Кто же должен научить их беречь и любить природу? Кто же должен научить их радоваться прилету журавлей и беречь рощу, островком темнеющую в поле?
Затем он вышел, и мы сделали несколько шагов по заросшей пнями, сучьями, изгородями, чрезвычайно неудобной для ходьбы земле. Но он как-то легко и по-домашнему ладил с корявой бездной, сгустившейся вокруг нас, — с выпяченными, дешево сверкающими звездами, с впадиной на месте луны, с грубо поставленными, неуютными деревьями. Он сказал: "Отчего вы никогда не заходите?
У меня иногда бывают очень милые и интересные люди — вам не будет скучно. Приходите же! Приходите завтра". От низкого головокружения, овладевшего мной, я ответила почти надменно: "Благодарю вас. Как-нибудь я непременно зайду". Вообще-то, он был необыкновенно добр ко всем, кто к нему обращался, но эти-то студенты - они же и подписали первыми то письмо обвинение Пастрнака.
Это описано, я хорошо помню, у Ольги Ивинской - они пришли, чтобы испросить разрешение подписать, и Борис Леонидович, естественно, дал им индульгенцию. Он смотрел в окно, как они взялись за руки и довольно весело, как-то прытко побежали к калитке то есть им полегчало, потому что все-таки низменная миссия их тяготила , и печально, судя по книжке Ивинской, им вслед произнес: "Все-таки в мое время молодые люди поступали несколько иначе". Друзей моих медлительный уход той темноте за окнами угоден. Запущены моих друзей дела, нет в их домах ни музыки, ни пенья, и лишь, как прежде, девочки Дега голубенькие оправляют перья. Ну что ж, ну что ж, да не разбудит страх вас, беззащитных, среди этой ночи. К предательству таинственная страсть, друзья мои, туманит ваши очи.
О одиночество, как твой характер крут! Посверкивая циркулем железным, как холодно ты замыкаешь круг, не внемля увереньям бесполезным. Так призови меня и награди!
Только гонщицу очень жаль... Я помню только голосок над красным ротиком— парок и песенку: «Летят вдали красивые осенебри, но если наземь упадут, их человолки загрызут...
А над Римом, а над Римом Новый год, Новый год! Бомбой ахают бутылки из окон, из окон, ну, а этот забулдыга ванну выпер на балкон. А над площадью Испании, как летающий тарел, вылетает муж из спальни — устарел, устарел! В ресторане ловят голого. Он гласит: «Долой невежд!
Не желаю прошлогоднего. Я хочу иных одежд». Жизнь меняет оперенье. И летят, как лист в леса, телеграммы, объявленья, милых женщин адреса. Милый город, мы потонем в превращениях твоих, шкурой сброшенной питона светят древние бетоны.
Сколько раз ты сбросил их? Но опять тесны спидометры твоим аховым питомицам.
Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и законодательства Российской Федерации.